Счастье, что фюрер обещает вернуть былое величие Германии, ликвидировав последствия самой большой глобальной катастрофы века — распада Германской империи. Оказалось, что счастье — выходить на чистые улицы в любое время суток, не опасаясь криминального насилия или бесстыдных поползновений, баловать себя настоящим кофе, а не эрзацем, петь со всеми с детства знакомые народные песни.
КИРИЛОВЪ
Главы из нового романа
(продолжение. Начало в № 11-12/2022 и сл.)
28 июня к Кирилову подошел знакомый обертруппфюрер и рассказал, что в соседнем квартале есть веселый дом, там изумительные фрейлейн и по довольно сходной цене. Кирилов ответил, что не за этим ехал в Мюнхен. «Все не за этим, — резонно ответил обертруппфюрер. — Но не возвращаться же домой без приключений. Видимо, наш Адольф пошел на попятную. Он же без нас — пшик. Да и с Рёмом они — кровные братья».В тот же день Рёма официально исключили из офицерской лиги. Утром Гитлер вылетел на свадьбу в Эссен. Вместе с Герингом и Лютце он остановился в отеле «Кайзерхоф». Из отеля он позвонил Рёму и, устроив скандал по поводу якобы имевшего место оскорбления иностранного посла, нанесенного штурмовиками, приказал к 11 часам 30-го июня собрать всё руководства СА в Бад Висзее. Во время торжества, когда гауляйтер Эссена Тербовен целовал свою молодую жену под восторженные крики гостей, фюреру позвонил Гиммлер и доложил, что в рядах СА началось подозрительное движение. Фюрер тут же вернулся в гостиницу и вызвал к себе Геринга и Лютце. Туда же прибыл статс-секретарь Министерства внутренних дел Пауль Кернер и доставил письменное донесение от Гиммлера о начале путча СА по всей стране. «С меня довольно», — якобы сказал Гитлер. Он отправил Геринга в Берлин для приведения в боевую готовность Лейбштандарта «Адольф Гитлер» и земельных полицейских групп «Герман Геринг». Утром того же дня обергруппенфюрер СА Эдмунд Хайнес (Edmund Heines), командир III обергруппы СА, и командующий VIII военным округом рейхсвера генерал Эвальд фон Кляйст (von Kleist) связались друг с другом и сообщили о военных приготовлениях друг против друга. Они давно взаимодействовали, начав со взаимных обвинений, а затем согласовывая возможные варианты предотвращения кровопролития. Будущий генерал-фельдмаршал записал в тот день: «После обеда 28 июня я позвонил обергруппенфюреру Хайнесу и попросил его приехать. Я сказал ему в лицо, что знаю о его приготовлениях. Хайнес ответил, что привел штурмовые отряды в боевую готовность только для самообороны. Он дал мне слово штурмовика и офицера, что не планировал и не намерен нападать на армейские части». Хайнес, круглолицый, «с бабьим лицом» и массивным торсом грузчика обергруппенфюрер СА, стоявший у истоков движения, покончивший в 22-м году с промышленником-евреем, который влез в министерское кресло — иностранных дел арийской, хоть и Веймарской республики — Вальтером Ратенау, известный спокойным характером, добропорядочностью, ухоженностью, активный гомосексуалист, организатор оргий своего шефа, в то время руководитель полиции Бреслау — имел звериное чутье. Узнав вскоре, что части рейхсвера приведены в боевую готовность, он тут же сообщил об этом Кляйсту. Кляйст незамедлительно связался с Берлином, с главнокомандующим сухопутными войсками генералом фон Фричем, уточнив, что СС специально пытаются стравливать армию и СА. Фон Фрич, о котором Гудериан отзывался, как о «благородном, умном и рыцарски честном солдате», вызвал Рейхенау. Последний ответил, что «возможно, это верно, но теперь уже поздно что-то делать». Хайнес, приведя своих людей в состояние повышенной боевой готовности, срочно покинул Бреслау и вылетел в сопровождении своего адъютанта Шмидта (последняя страсть Хайнеса) в Мюнхен предупредить Рёма, куда и прибыл поздно вечером. Там он узнал, что большинство фюреров СА уже находятся в Бад-Висзее. 29 июня Кирилов решил возвращаться домой. Делать в Мюнхене было нечего. В любом случае он свой долг выполнил, Рёму было явно не до него — он с соратниками плескался в голубой прозрачной воде озера и в ваннах, да и окружен он плотным кольцом как соратников, так и присматривающих из рейхсвера, СС, местной полиции. Через все эти кордоны врагов и сподвижников ему, Кирилову, в любом случае не прорваться. Да и не нужно. В конце концов, пусть сами решают свои проблемы. Он полученные деньги отработал. Так думали многие, начиная собирать свои манатки. Только знакомый обертруппфюрер угрюмо предсказывал «большую кровь» и собирался оставаться до конца. «Долго ждать не придется, в воздухе пахнет гнилью…» Кирилов побродил по городу, зашел на Центральный вокзал, на который он прибыл несколько дней назад, взял билет на дневной берлинский поезд на завтра — на 30-е июня. Прошелся по улицам, мимо уже знакомого ресторана «Братвурстглекль» на Фрауэнплац, 9, где сходятся четыре старинные мюнхенские улицы. Можно бы зайти попробовать знаменитые жареные колбаски. Но ресторан был закрыт «по особым обстоятельствам». Хозяина — г-на Центнера, главного официанта и ещё двоих увезли в гестапо. Никто, кроме них, не был свидетелем недавних встреч господ Рёма и Геббельса в отдельном кабинете этого заведения, и они уже никогда никому об этом не расскажут. Впрочем, Кирилов об этом не догадывался. Колбаски можно попробовать в другой раз.Потом он валялся на кровати, вечером же пошел в «Weißer Elefant» выпить пива, благо деньги от Лютце ещё оставались.
— Bist du ein Pollacke? (Ты поляк?)
— Wo hast du das her? (С чего ты взяла?)
— Du siehst aus wie ein Pole. Oder ein Slawe. (Ты похож на поляка. Или на славянина).
— Ich bin Russe.
— Ой, а я с Украйны. Здóрово. Тут много наших, но они какие-то хмурые, всё о политике говорят, да и нищие. А немцы… Знаешь, здесь все или педики, или импотенты. Обслюнявят всю, и никакого толку. Только любят помучить. Это все импотенты-садисты или скупердяи. Вот казаки… Знаешь, кто такие казаки?
— Немного.
— Они молодцы, крепкие ребята и не злые, но денег у них нет. Да и пахнут плохо. Здесь их много понаехало. Бауэры любят их брать. Они хорошие работники. Ты пойдешь со мной? Ты мне нравишься.
— У меня тоже с деньгами проблемы.
— Я вижу. Но я тебе сбавлю половину. Ты сильный мужчина. И красивый. Жаль, что приезжий.
— А ты глазастая.
— Да! Это я выгляжу хорошо, а на самом деле мне уже тридцать. Это потому, что я не пью, не нюхаю и со всякой швалью не вожусь. А на деньги я не гуляю, как все девочки из России, а коплю. Как немки. А то, что ты приезжий, — тут и видеть не надо. Нынче много ваших коричневых приехало. Говорят, резать друг друга будете. Но ты не ввязывайся. Ну их. Хрен редьки не слаще. Жизнь одна.
Кирилов присмотрелся. Девочка была действительно мила, и было в ней какое-то давно забытое обаяние непосредственности, доверительной общительности, свойственной именно простым русским в изгнании, неожиданно увидевшим земляков. Глаза были хорошие, завлекающие, но не порочные; взгляд прямой, откровенный (Кирилов даже смутился, встретившись с ним), но не наглый. Она хотела его, и это был не профессиональный навык — Кирилов имел хороший опыт общения с этой публикой в шикарном белградском борделе, — а вырывавшееся наружу естество этой женщины. Он понял, что в общежитие сегодня ночью он не вернется.
— Ты скучаешь без…
— Скучаю. То есть вспоминаю. Но вернуться — только под конвоем. Впрочем, и из-под конвоя сбегу. Лучше сдохнуть, чем в совдепию…
— Ты же белый… А я бы вернулась. Ну что, пошли?
— Погоди. Дай допью.
— Правильно. Не пропадать же добру.
Это была прекрасная сумасшедшая ночь. Она металась, как вырвавшаяся из неволи изголодавшаяся молодая кобылица, ощутившая внезапно проснувшуюся свою природную суть, загнанную в потаенные уголки сознания и женского тела беспросветной жизнью одиночки, беженки, проститутки, радуясь ей — этой сути, наслаждаясь, упиваясь ею и затягивая, как арканом, в нее своего таким чудом объявившегося возлюбленного — первого в жизни на чужбине не клиента, а в те моменты именно возлюбленного, может, единственного, которого потом ещё много лет вспоминала. Она то вскрикивала, то стискивала до скрежета зубы, то о чем-то просила — было не разобрать, — то затихала с устремленным в потолок отчаянно безнадежным взглядом внезапно распахнутых глаз. Временами они, взмокшие и невменяемые, сваливались в изнеможении, проваливаясь на миг в сон, или жадно, выхватывая друг у друга графин, судорожно пили воду, захлебываясь и орошая ею свои тела, простыни, а потом медленно, постепенно, наслаждаясь каждым мигом нового познания друг друга, прочувствования, вовлекались в следующий водоворот омута этой неподдельной, ирреальной страсти. И было непонятно, кто есть ведомый в этом сплетении тел, кто сверху, кто снизу, и откуда взялись эти откровенные, сокровенные, бесстыдные ласки, о которых он, да и она раньше не помышляли и не слышали, и всё это было естественно, ошеломляюще, изматывающе, но чудно.
Кирилов даже не узнал ее имени. Вернулся он под утро и рухнул на свою раскладную койку. Его камрады храпели и вскрикивали во сне.
В тот же день утром Геринг поднял по боевой тревоге Лейбштандарт «Адольф Гитлер» и полицейские группы «Герман Геринг». В войсках СС и рейхсвера объявлена боевая тревога, согласно чрезвычайному положению в стране, введенному Герингом со ссылкой на приказ рейхсканцлера. Фюрер же утром совершил поездку по трудовым лагерям Вестфалии. Во второй половине дня он прибыл в Годесберг-на-Рейне и остановился в гостинице «Дреесен» своего старого товарища по партии. В тот же вечер туда прибыл Геббельс. Он, наконец, после долгих колебаний, к какому лагерю примкнуть, склоняясь поначалу к Рёму, с которым вел доверительные секретные переговоры в отдельных кабинетах ресторанов, — сделал свой выбор. Он привез из Берлина важную «разведывательную информацию», как впоследствии оценил сам фюрер: «Начальник СА Берлина Карл Эрнст привел отряды штурмовиков в состояние боевой готовности», гауляйтер же Баварии Адольф Вагнер доложил, что штурмовики бесчинствуют в Мюнхене. Это была ложь. Штурмовики Мюнхена, вызванные анонимными провокационными записками к местам сбора, действительно начали маршировать и выкрикивать свои лозунги, но моментально были остановлены и распущены командирами по домам. Берлинские отряды СА находились в увольнении и о приказах Эрнста не подозревали. Гитлер знал этого Эрнста — бывшего гостиничного посыльного, вышибалу в кафе, где собирались гомосексуалисты, бандита по своей сути и нациста по убеждениям, увешенного медалями и знаками отличия с нелепо заломленной фуражкой на голове малолетнего преступника с толстыми губами. Принять какие-то самостоятельные решения он не мог. Не мог он получить приказа от Рёма — Рём был занят подготовкой к встрече с фюрером. Более того, Эрнст намеревался 30 июня отправиться на Канарские острова, чтобы провести там медовый месяц, для чего были забронированы номера в гостинице Тенерифе и каюты парохода. Эрнст был не осведомлен о том, что он отдал приказ о начале восстания. Накануне Карл Эрнст звонил своему другу оберфюреру СС Курту Далагю с просьбой передать фюреру заверения в своей преданности. Не мог готовиться Эрнст к путчу ещё и потому, что, помимо всего прочего, накануне устроил грандиозную пьянку по поводу своего отбытия на Тенерифе — трясло весь Бремен, и соображать он практически был неспособен. Гитлер, если не знал этого, то явно догадывался, однако поверил верному Йозефу, так как был уже подготовлен к тому, чтобы верить любым слухам и версиям. Министр внутренних дел и гауляйтер Баварии Адольф Вагнер отдал приказ высшим командирам СА прибыть в Министерство внутренних дел Баварии для торжественной встречи фюрера. Все явились точно вовремя, в ожидании приезда Гитлера заняли свои места за столом, на котором было вино, пиво, легкие закуски. В неторопливых беседах ждали вождя. Рядом с каждым офицером СА сидел офицер СС. Отправляясь в Мюнхен, где его ждала торжественная встреча, Гитлер говорил, по свидетельству обергруппенфюрера СА фон Крауссера, сидевшего перед казнью в камере с группенфюрером СА Карлом Шрайером, чудом казни избежавшего, что намеревается поговорить с Рёмом, о котором «отзывался умиротворенно», и его парнями, чтобы устранить все разногласия; он сожалел о том, что «мало заботится о них — о старых боевых товарищах, ну а Рём — его старый боевой друг — должен оставаться на своем месте». Звучало это весьма искренне.
В ночь с 29 на 30 июня Хайнес прибыл в санаторий «Хансельбауэр», сообщив Рёму и фюрерам СА о заговоре против штурмовиков и требуя от Рёма объявить общую тревогу. Начальник штаба СА отнесся к этим «паническим слухам» скептически: «утром прибудет наш друг Адольф и всё прояснится». Хайнеса еле угомонили, напоили, и он отправился спать вместе со своим адъютантом-шофером.
30 июня Кирилова растолкали под утро. Плохо соображая, что происходит, успев лишь сполоснуть лицо, он выскочил на улицу, и его за руки втянули в кузов мощного урчащего грузовика, который тут же тронулся. ««Wohin gehen wir?» — «Zum See… Schwimmen» («Куда мы направляемся?» — «На озеро… Купаться»). Все рассмеялись. Грузовик был забит штурмовиками. Кирилов постепенно приходил в себя. Прошедшие часы были незабываемы. Затем его кольнула мысль, а не заразился ли он. Он попытался отогнать эту мысль: слишком прекрасна была эта ночь и пленительна его безымянная вакханка из Малороссии… Занятый своими размышлениями и воспоминаниями, он не прислушивался к репликам плотно прижатых друг к другу своих товарищей, которые были встревожены и агрессивны: их шефу что-то грозит, он — шеф — «абсолютно беспечен» — «нет, не беспечен; он — боевой офицер и не знает страха» — «да, но и беспечен: у него нет даже телохранителя» — «а на какие шиши он содержал бы телохранителя?» — «он — единственный бессребреник из всей этой зажравшейся верхушки» — «это точно!» — «Гиммлер его укокошит» — «фюрер не даст» — «но там сильная компания: СС, СД, Бух, боров, хромоногий, они уломают фюрера» — «и всех их из дерьма вытащил наш Рём…» — «когда-то, совсем недавно, они лебезили перед ним, пресмыкались, слизывали с руки…» Некоторых из камрадов Кирилов знал в лицо и помнил ещё по Бойцовскому клубу. Через час с лишним они подъехали к озеру и встали вблизи «Ханзельбауэра».
Бад-Висзее ещё спал. Озеро Тегернзее, похожее сверху на огромную каплю воды, окружали чуть видные в предрассветном тумане частные дома и отели, выстроенные в стиле начала ХХ века, пастбища, леса, взбирающиеся по склонам пологих гор. По главной улице Висзее обычно прогуливаются парочки, одинокие мужчины и женщины, семьи с детьми, приезжающие сюда лечить ревматизм, сердечные заболевания, подагру, нервишки. Здесь бьют мощные сернистые, йодированные, богатые железом источники. Сейчас же улица пустынна. Последние дни стоит сырая погода. Намедни, в пятницу 29-го числа, сюда прибыло много мюнхенцев, спасающихся от влажной духоты города. Многие, особенно юноши из гитлерюгенда, расположились лагерями на пастбищах — на предгорьях белеют их палатки. Все отдыхающие стараются обходить стороной пансионат «Ханзельбауэр»: туда съехались руководители СА, сам Рём лечится там от ревматизма. Хоть пансионат и окружен солдатами, но эти бравые ребята из СА бывают буйными, особенно когда пьют не сернистую воду, а шнапс с пивом. Так что от греха подальше…
Адольф Гитлер в это время подлетал к Мюнхену. Несколькими часами раньше, в 2 ночи, он прибыл на аэропорт «Хангелар» под Бонном и на трехмоторном «Юнкерсе» (JU-52) вылетел по направлению столицы Баварии. Все безмолвствовали. Геббельс что-то кричал в ухо Лютце, из-за шума моторов было плохо слышно. Гитлер в своем кожаном пальто с поднятым воротником сидел в кабине с пилотом и всю дорогу молчал. Возможно, он вспоминал свои слова, недавно написанные Рёму: «Хвала Всевышнему, что мне позволено называть такого человека, как вы, своим другом и товарищем по оружию… Я хочу поблагодарить Вас, дорогой Эрнст Рём, за те неоценимые услуги, которые Вы оказали национал-социалистическому движению и народу Германии; и ручаюсь Вам, я благодарен судьбе, что такие люди, как Вы, являются моими друзьями и товарищами по оружию. Ваш Адольф Гитлер». Если судьба руководства СА, а также всех ненужных или неугодных фюреру людей, не имевших ничего общего ни со штурмовиками, ни с Рёмом, более того, находившихся с ними во враждебных отношениях, была решена, то что делать с начальником штаба СА — Гитлер ещё не знал.
В начале пятого утра «Юнкерс» приземлился в аэропорту Обервизенфельд. Фюрера встречали вызванные офицеры рейхсвера, СС, СА, руководство НСДАП.
Спускаясь по металлическому трапу, Гитлер пробормотал: «Это самый чёрный день в моей жизни. Но я поеду в Бад-Висзее и учиню строжайший суд». Светало. В Министерстве внутренних дел, где ждали фюрера, зазвонил телефон: «Фюрер прибыл». Гауляйтер Баварии Вагнер подал знак Гессу. Эмиль Морис начал первым. Офицеры СС накинулись на вызванных фюреров СА, обезоружили их, и началось избиение. Били рукоятками револьверов, бутылками, ногами. Когда Вождь вошел в комнату, где происходила бойня, стены и пол были в крови. Он лично арестовал руководителей СА Баварии: полицай-президента Мюнхена обергруппенфюрера СА Августа Шнайдхубера и командира группы СА «Хохланд» группенфюрера Вильгельма Эдуарда Шмидта, которые, ничего не понимая, отдали честь Гитлеру, но он обрушился на них с истерической бранью и выхватил револьвер. Однако верный Морис опередил его и расстрелял одного из офицеров в упор. На полу валялись тела — девять старых сподвижников фюрера — с пробитыми черепами. Гитлер пнул чей-то труп и сказал: «Они были не так уж и виноваты!» Адольф Вагнер, Вальтер Бух, завершивший некогда начатое дело, Кристиан Вебер, Эмиль Морис, Герман Эссер радостно и с гордостью рапортовали о проделанной работе и выполненном долге. Рудольф Гесс молчал. Позже он скажет: «Каждый национал-социалист должен понимать, что жестокое обращение с врагами свидетельствует о еврейско-большевистском складе ума и демонстрирует качества, совершенно недостойные национал-социалиста». Когда фюрер шел к выходу из министерства, поспешая в «Ханзельбауэр», из какого-то закоулка выскочил обезумевший от ужаса пилот воздушной эскадрильи СА Удет — единственный спасшийся в бойне обреченных. Увидев Гитлера, он заорал: «Вы с ума сошли! Что вы имеете против нас? Против Рёма?! Он ничего плохого вам не сделал! Он — наш вождь!» Потное белое лицо фюрера перекосилось: «Ничего, ничего, никто не тронет вас», — бормотал он. Удет смог уйти. Остальные выжившие были отправлены в тюрьму Штадельхайм. Пуленепробиваемый автомобиль Гитлера в сопровождении эскорта офицеров СС и Геббельса, которого фюрер небезосновательно подозревал в секретных контактах с Рёмом и который должен был участием в расправах — кровью врагов — смыть подозрения Вождя, помчался в сторону Висзее. Эмиль Морис и Вильгельм Брюкнер указывали путь. В 6.30 утра они прибыли к озеру. В пансионате на первом этаже все спали. Полицейские гестапо из Берлина и сотрудники СС были наготове у окон второго этажа. Гостиницу окружили. Сначала ворвались в комнату № 5. Шеф мюнхенского полка СА граф фон Шпрети-Вельбах был в постели, не дав ему толком одеться, его арестовали. Следующей была комната № 9, куда стал рваться Гитлер. В ней спали Эдмунд Хайнес и его адъютант-шофер, неожиданно увидевшие перед собой дула револьверов Мориса и Брюкнера. Хайнес попытался нащупать свое оружие, но был оглушен рукояткой револьвера. Фюрер опять сорвался на истерический крик, обзывая обоих свиньями и обещая расстрелять. «Нашим глазам представилась картина столь отвратительная, что вызвала состояние рвоты», — целомудренно рассказывал Геббельс. В дверь комнаты № 7 стал барабанить сотрудник баварской полиции, повторяя: «Экстренное сообщение, экстренное сообщение». Дверь открылась, и в нее вломился Гитлер с пистолетом в руках. «Хайль, мой фюрер! — пробормотал спросонья Рём. — Уже? Я не ожидал тебя раньше полудня». В ответ он услышал брань, обвинения в измене, мятеже, предательстве. Гитлер накинул халат на обнаженное тело своего соратника. Рёма связали по рукам и ногам. Затем был арестован штандартенфюрер СА Юлиус Уль и другие менее известные вожди. Сначала их поместили в подвале пансионата, а затем стали готовить к отправке в мюнхенскую тюрьму. Гитлер принес извинения хозяину «Ханзельбауэра» за причиненные беспокойства и собрался отъезжать в Мюнхен. В это время ему доложили, что к пансионату подъехали грузовики со штабной охраной Рёма и простыми штурмовиками, поспешившими на помощь шефу.
В первой машине, забитой головорезами штабсвафе, готовыми на всё ради своего шефа, да и во втором грузовике были ошеломлены обилием в столь ранний час эсэсовцев вокруг здания, их суетой и нервозностью. Кто-то стал спрыгивать на землю, защелкали затворы, настроение было непримиримое. В этот момент из дверей вышел Гитлер. «Я ваш фюрер, вы подчиняетесь мне, возвращайтесь в Мюнхен и ждите дальнейших указаний». Пришлось подчиниться, но отъехали недалеко. Всё это казалось подозрительным. Так простояли около двух часов. Движения по дороге к пансионату не было. Фюрер, опасаясь стычки с бойцами штабной охраны, — а там были отборные молодцы — поехал в Мюнхен окружным путем через Эгерн и Тегернзее. Увидев вдалеке стоящие грузовики СА, он приказал перед поворотом на мюнхенское шоссе поставить машины, перегородив дорогу, чтобы задерживать всех вождей, направлявшихся на встречу в Бад-Висзее. Первым попал в ловушку группенфюрер СА Петер фон дер Хайдебрек. На вопрос фюрера, верен ли он Рёму, тот, не задумываясь ответил: «Так точно, мой фюрер!» Все автомобили лидеров СА были остановлены, а их пассажиры арестованы. Простояв без дела пару часов, штурмовики отправились в обратный путь, и Кирилов понял, что на дневной поезд в Берлин, билет на который лежал у него в кармане, он не опоздает. Гитлер прибыл в Коричневый дом около 9-ти утра и тут же велел Геббельсу звонить в столицу Герингу. Геббельс сказал лишь одно условленное слово: «Колибри».
В 11:30 фюрер выступил перед ещё не арестованными руководителями СА. Группенфюрер СА Шрайер успел записать: «Не успел он открыть рот, как на губах его показалась пена, чего я ни у кого ни разу не наблюдал. Голосом, неоднократно прерывавшимся от возбуждения, фюрер стал рассказывать о происшедшем. Рём со своими приближенными совершили самое большое вероломство в мировой истории…» Потом вождь что-то невнятно говорил о взятке в 12 миллионов марок, которую Рёму дал французский посол Франсуа Понсе для развала Германии. О том, что фюрер всегда поддерживал своего друга и был ему верен, а друг хотел его арестовать и убить. Одно было достоверно: Рём действительно всегда нуждался в деньгах. Он был бессребреник.
Х
Воскресное утро в Берлине было солнечно и безветренно. Ближе к вечеру навалились тяжелые тучи, но и они не смогли испортить праздничное настроение берлинцев, которые, прихватив на всякий случай зонтики, покинули свои дома, квартиры, комнаты и устремились в сады, на набережную Шпрее, к озерам Wannsee, Krumme Lanke, Greenwichpromenade Berlin-Tegel и другим водоемам, где неизбежная дневная жара смягчалась их влажным дыханием, к развлекательным аттракционам, детским паркам, в уличные кафе, прохладные пивные в подвальчиках, на террасах, в скверах и просто на тротуарах под сенью лип — повсюду! — совершая променады по утопающим в зелени улицам, уезжая за город. Всё радовало. «Die Königsblauen» — «кобальтовые», или, привычнее, «королевско-синие» выиграли у «Нюрнберга». Это было великое достижение команды. «Шальке-04» — любимец берлинцев. И, как поговаривают, за этот футбольный клуб болеет сам фюрер. Хотя его на трибунах стадиона во время матчей не видели. Что естественно: у него своих забот хватает. Эти «кнаппены» — горняки из Гельзенкирхена, что в земле Северный Рейн-Вестфалия, изобрели свою систему игры, обескураживающую соперников (прежде всего, извечного заклятого конкурента в «Рурском дерби» — «Боруссию» из Дортмунда) — Schalker Kreisel — «Волчок “Шальке”»: высокоскоростную игру с множеством коротких неожиданных пасов. В этом сезоне выход «Шальке» в финал Тшаммерпокаля обеспечен, а там и чемпионский титул…
Вообще, спорт, атлетизм завладели умами и сердцами истинных арийцев. На смену ретроспективной рефлексии последнего десятилетия с ее депрессией экзистенционального кризиса, на смену угрюмому смирению с беспросветным бытием, на смену извращенным потугам вырваться из мрака позора и нищеты, из ненавистного обывателю хаоса свободы, криминала, порока, бессилия власти и наглости маргинала — на смену всему этому клубку, намотанному германской историей, пришла эпоха здоровья, ясности, силы и оптимизма. Оказалось, что для счастья вполне достаточно иметь хорошую многодетную семью. Германская женщина должна рожать много детей, для этого государство создает все условия; вот дочь Вальтера Буха — председателя Высшего партийного суда НСДАП, жена Мартина Бормана Герда — публично обещала осчастливить мужа и нацию десятью ребятишками. И выполняет обещание — настоящая германская жена. Всего пятый год замужем, а уже родила четвертого ребенка — сына, названного в честь Гесса Рудольфом. Для счастья достаточно иметь хорошую работу. А занятость в стране увеличилась, безработных — всё меньше и меньше, об этом говорят даже противники нового режима, которых, к счастью, почти не осталось. Мировой кризис закончился, и экономика Германии, как и должно быть, является локомотивом мирового развития. Трубы заводов Рура дымят вовсю, бауэры не знают, куда девать свою продукцию, цены падают, товары самого лучшего качества заваливают полки магазинов, автобаны поражают своим совершенством и удобством, дешевые авто — «фольксвагены» — начинают вписываться в бюджеты среднеобеспеченных семей. Счастье, что фюрер обещает вернуть былое величие Германии, ликвидировав последствия самой большой глобальной катастрофы века — распада Германской империи. Оказалось, что счастье — выходить на чистые улицы в любое время суток, не опасаясь криминального насилия или бесстыдных поползновений, баловать себя настоящим кофе, а не эрзацем, петь со всеми с детства знакомые народные песни. Достаточно видеть светлое будущее, которое обещает новая власть и которое она уже на глазах осуществляет, очищая общество от наследия Версаля, чуждых элементов и зажравшейся плутократии. Летом 34-го года берлинцы уверовали, что их судьбами и судьбой страны управляет великий человек, опирающийся на верных честных исполнителей. Они влюблены, по словам Гесса, в «своего кумира». В нем они видят единственный шанс на достойную мирную жизнь в сплоченном сильном государстве с четко выстроенной вертикалью власти, где каждый даже мелкий винтик беспрекословно подчинен воле фюрера. Воскресный день лета 34-го — день надежд. А это не есть ли счастье?! И это счастье необходимо обеспечивать крепким здоровьем тела и оптимистичностью духа. Символом этого светлого здорового радостного будущего станут Олимпийские игры 36-го года, которые уже решено проводить в Германии! Восторг предвкушения этого праздника определяет все стороны бытия и сознания германцев. Второе рождение переживают спортивные клубы, по утрам даже в будние дни можно увидеть мужчин и женщин разного возраста, от школьников до пенсионеров, совершающих пробежки перед работой или учебой по набережной Шпрее, по аллеям парков и садов, улицам больших и малых городов. Стройные, атлетического сложения, аккуратно подстриженные белокурые мужчины оккупировали экраны кинотеатров, театральные подмостки, обложки модных журналов и женские сердца. Правда, берлинцы также традиционно любят полных людей. Избыточный вес — свидетельство хорошего характера, доброты, жизнерадостности. Поэтому так популярен Герман Геринг, над которым добродушно посмеиваются из-за страсти «Немецкого Гаргантюа» ко всевозможным медалям и орденам. Впрочем, любовь к пиву, сосискам со сладкими яблоками или Eisbein — тушёной рульке с кислой капустой — компенсируется спортивными игрищами: энергия, потраченная болельщиками во время игры «Шальке», превосходит потери веса самими спортсменами. Поэтому трибуны стадионов полностью забиты не только на футбольных матчах, но и на любых соревнованиях — явление редкое в предшествующие годы. Даже бытовое поведение наполнилось забытой энергией, подтянутостью, стремительностью и целеустремленностью. Причем предстоящие две олимпиады — летняя и зимняя в одной стране, событие уникальное! — отвечают не только потребностям пробуждающихся физических сил нации, торжеству культа здорового тела и превосходства арийской расы. Люди элементарно радуются предстоящему празднику, общению с другими людьми, которых они привыкли видеть через прицел винтовки или на политических карикатурах. Хватит воевать! Оказалось, что англичанин или француз в Берлине — это праздник, а не оккупация. Так уверяет доктор Геббельс. Новая германская мораль и законодательство страны запрещают контакты, особенно физические, с представителями неарийских наций и рас, но в такие волшебные дни власти, конечно, не будут препятствовать своим гражданам проявлять радушие и гостеприимство. Воскресенье 1-го июля 1934 года было хорошим солнечным днем.
Кирилов спал долго. Вчера по пути домой он опять крепко выпил в вагоне поезда с камрадами, испуганными, озлобленными, отчаявшимися, опустошенными. Одни уверяли, что Рёма уже нет в живых, другие — этого не может быть, не за это они и их друзья отдавали свои жизни и били красных. Многие молчали, примеряя свое будущее к новым обстоятельствам. Придя домой, Марусю он не застал. Она работала в «Леоне», Димочка был в Шарите, Кирилов прилег на минутку и уснул до утра. Проснулся с головной болью, отвратительным ощущением во рту и нежеланием жить дальше. Отсутствие Маруси его не взволновало. Он плохо соображал. Однако он заставил себя чисто выбрить заросшее в Мюнхене лицо, промыть его ледяной водой и выйти на улицу попить кофий… или пиво. Он ещё не решил. |
Солнце ослепило его. Постояв и придя в себя, он заметил, что улицы полны не людьми в коричневой, черной или зеленой униформе, а улыбающейся радостной публикой, симпатичными женщинами в легких шляпах, плиссированных юбках, которые вошли в моду, на каблучках, и девушками в кожаных сандалетах на босу ногу, многие из которых скрывали свои лица от солнца светлыми зонтиками. Юноши были в гольфах и выставляли напоказ свои яркие галстуки. Иногда попадались и военные, но они никуда не спешили, не маршировали, а прогуливались со своим женами, возлюбленными или пили пиво. Впрочем, пиво пили все. Каждого второго прохожего сопровождали одна или несколько собак: последние годы берлинцы возжелали и смогли удовлетворять свою тягу и привязанность к этим благодарным существам. Ранее популярные маленькие собачки с изысканными стрижками, в элегантных нарядах, даже в шапочках, постепенно вытеснялись серьезными, послушными и доброжелательными овчарками. Вот одна подошла к Кирилову, обнюхала его протянутую ладонью вниз руку, удовлетворенно и приветливо повела хвостом и проследовала за своей молодой стройной хозяйкой. Кирилов внезапно почувствовал приступ острого голода и пошел в ближайшую харчевню. Цены на выставленном уличном стенде его успокоили.
Он заказал фирменные сосиски с вложенными в продольные прорези тонкими лентами сыра «Тильзитер», завернутые ломтиками бекона, обжаренными на открытом огне и политыми соусом из лимона, давленого чеснока, меда и горчицы, и средний бокал пива.
— Не возражаете, если подсяду к вам, полковник?
— Извольте, соотечественнику всегда рад. Вы меня знаете?
— Да, я вас хорошо помню. Такое лицо не забывается: синие глаза на смуглом…
— Господи, и я вас узнал, генерал. Вы размещали нас, беженцев, на Принцевых островах… Да и здесь…
— Да, я приезжал по приказу генерала Врангеля из Константинополя инспектировать ваше размещение. Но и раньше о вас был наслышан. Ваша дуэль с бароном фон Виллебрандом наделала много шума. Говорят, он был трусоват и без решения офицерского суда чести не посмел бы вызвать вас на дуэль.
— Не хочу судить о своем противнике, тем более что, как я знаю, он погиб при Брусиловском прорыве. Стоял он спокойно. Но стрелял плохо — рука дрожала. Так как он вызвал меня на дуэль действительно по решению суда чести, в ответ на мое суждение о его отношении к солдатам, то оружие и условия выбирал я. Мы стрелялись с десяти шагов. Поэтому я видел его руку. Он не хотел в меня попасть.
— Но вы отменный стрелок. Об этом все говорили. Сбить с головы фуражку… Знаете, это же надо иметь и точный глаз, и уникальное хладнокровие… Поразительно. Полсантиметра ниже…
— У него фуражка была с высокой тульей и задрана на макушку. Да, я хотел его только проучить. Солдаты — тоже люди, порой лучше нас, генерал.
— Не называйте меня так. Как приятно было бы быть генералом в 38 лет в прежнее время. И как это мало нужно теперь. Карловцы — единственное место, где меня поздравляли. Во всех остальных местах, наверное, смеялись.
Кирилов слышал, что в 1923 году полковник Генерального штаба фон Лампе был произведен генерал-лейтенантом Врангелем в своей ставке в Сремских Карловцах в генерал-майоры.
— Буду благодарен, если вы представитесь. Лицо, звание помню, а вот…
— Полковник Кирилов Анатолий Алексеевич.
— Ну и славно. А я — Алексей Александрович.
Принесли два бокала пива, сосиски Кирилову и Rührei — местный вариант яичницы-омлета — для его собеседника. Наступило молчание. Кирилов помнил, что фон Лампе — из ближнего окружения барона Врангеля. Во время Гражданской у них были трения, фон Лампе обиделся, что его обошли с назначением: обещанную должность генерал-квартирмейстера отдали другому. Однако позже в Константинополе отношения наладились. Собственно, именно Врангель отправил Лампе в бессрочную, как оказалось, командировку в Европу представителем Русской армии в Дании, а затем в Германии. Он же назначил в 24-м году новоиспеченного генерала начальником Второго (Германского) отдела Русского Общевойскового союза (РОВС). И ещё — в Харькове, тогда занятом германскими войсками, Лампе вместе с Борисом Штейфоном организовал подпольный Добровольческий центр для вербовки и переправки офицеров в Добровольческую армию. Кирилов пытался добраться до Харькова, но немцы центр раскрыли, Штейфону и Лампе удалось уйти в Екатеринодар, Кирилову пришлось пробираться к Корнилову самостоятельно. Лампе был известен в армии, как опытный и грамотный штабист. Сейчас этот штабист и руководитель германского РОВСа с аппетитом поедал свою яичницу. Кирилов не удержался, съязвил:
— Вижу, что довольствие начальника отдела РОВСа не позволяет вам, генерал, позволить себе более солидный завтрак.
— Голубчик, Анатолий Алексеевич, забудьте такое понятие, как довольствие в РОВСе. Нет его. Было да сплыло. Поначалу Главнокомандующий подпитывал нас. Ручеек был жиденький. Но после 26-го и он иссяк. После же гибели Петра Николаевича…
— Вы хотели сказать — смерти?
— Нет. Я правильно выразился. Врангеля отравили. Скорее всего, брат его слуги.
— ГПУ?
— Вероятнее всего. Но не исключено, что и кирилловцы. Здесь, знаете, змеиный клубок. У меня в прихожей стоит наготове саквояж. Со всем необходимым в случае очередного ареста.
— И много раз вас вязали, Алексей Александрович?
— За последние три года — примерно каждый квартал. Последний раз в 33-м просидел три месяца. Но пристальным вниманием агентов политической и криминальной полиции наслаждаюсь с 24-го года. В 25-м произвели обыск и изъяли 100 документов и папок, после чего арестовали. Всё интересовались источниками моих доходов. Когда же я доказал — документально, что из средств, получаемых от Красного креста, после всех оплат, на жизнь остается 90 марок, офицер даже рот раскрыл: как можно прожить на 90 марок в месяц. Всё искали русский — большевистский — след или французский. То есть не работают ли русские эмигранты на французскую или красную разведку. Потом выяснилось, что все эти аресты и обыски — не только мой быт в Германии, но и многих наших офицеров — есть следствие доносов некоторых деятелей Высшего монархического совета. Особо один старался… В газетах были статейки, не засланные ли мы чекистами. Даже среди наших доходило, голубчик, до смешного. В ноябре 1924-го в Берлин прибыл Петр Николаевич. На моей квартире собрались старшие офицеры, я имел честь делать доклад о деятельности Второго отдела. Был рад, услышав высокую оценку нашей работы из уст барона. Однако епископ Тихон наябедничал, что я посещаю церковь лишь в официальных случаях. Петр Николаевич заметил, что я — лютеранин. Но отец Тихон доложил, что и в лютеранскую церковь я не хожу… Здесь все против всех. Бискупский и кирилловцы против Высшего Монархического совета Маркова, против РОВСа и против меня лично, Союз Русских Государевых людей полковника Дементьева против Бискупского, РОВСа и Высшего Монархического совета, РОВС — против Бискупского и Дементьева, Врангель и его окружение — против Кутепова и его людей, и все — против меня лично, и я — против всех. И это только в монархических кругах. А ещё есть Деникин… Вам повезло, вы в этих играх не участвуете и не наслышаны о них.
— Наслышан.
— И от кого, если не секрет?
— От Бискупского. Уж не обессудьте, генерал.
— Господь с вами, Анатолий Алексеевич! Василий Викторович — человек отчаянной храбрости, в боях не запятнанный — и в японскую, и в Великую… Ну, а в эмиграции каждый выбирает свой путь. Мне с ним не по пути, но это не значит, что я прав, а он нет. И чистеньких методов борьбы друг с другом мы не выбираем. Барон писал мне, чтобы я «шельмовал Бискупского на всех углах», а мой противник интриговал, пользуясь доверием верхушки наци, чтобы не допустить РОВС к контактам с руководством рейхсвера, финансовыми кругами. Плюс доносы. Однако Петр Николаевич отзывался о Бискупском как о храбром воине… Василий Викторович всегда был ярым германофилом. Посему его столь тесное сотрудничество с нынешними властями имеет глубокие корни. Германцев он бил славно во время войны. Но уже с 18-го близко сошелся с ними и в Украине, командуя частями свитского генерала гетмана Скоропадского, и в Западной армии — в союзе с фон дер Гольцем. Ну а потом…
— Правду говорят, что он укрывал Гитлера после «пивного путча» в своей квартире на Барерштрассе в Мюнхене?
— Говорят… Я свечку не держал. Но то, что он активно участвовал в Капповском путче — это точно. И с генералом Людендорфом создал «Контрреволюционную армию» для реставраций монархий в странах Восточной Европы, и «Aufbau» возглавлял… А что такое «Aufbau»? — Это контактное звено между НСДПА и нашей эмиграцией. Нет, полковник, не подумайте, что я осуждаю. Мы все так или иначе вынуждены сотрудничать с нынешней властью. Я — в том числе, и возглавляемый мною в Германии РОВС, да и вы, думаю, так или иначе…
— Так или иначе…
— Так что, не суди… Просто многие это делают вынуждено, а Василий Викторович, как все кирилловцы, по велению сердца, самозабвенно. Может, они правы и никто, кроме нацистской Германии, совдепию не сокрушит. Мы тоже на это надеемся. Хотя я, грешный, уверен, что совдепию сокрушит сама совдепия. Сама себя поест. Выродится, как гнилой побег от гнилого корня. Правда, сколько жизней с собой унесет — одному Богу известно. И что после себя породит… Ну, а Бискупский… Я когда-то в своем дневнике записал — помню дословно: «Надо отдать справедливость, человек он, Бискупский, интересный и рассуждает здраво. Нарядный, высокий, довольно интересной наружности, много видел, с многими говорит». Шульгин отмечал его «польскую шикарность»…
— Из уст Шульгина это отнюдь не комплимент…
— Безусловно. Но начальник канцелярии Кирилла Владимировича Гаральд Граф писал, что Бискупский — бесспорно, самое выдающееся лицо в Мюнхене. Он верен великому князю и признает его Императором Всероссийским Кириллом Первым. Верность заслуживает уважения. Просто имейте в виду… Один американец так охарактеризовал Бискупского: «незаурядный хитрец и интриган высокого класса». Ну да Бог с ним. Тем более что верховодит там даже не великий князь Кирилл Владимирович, а великая княгиня Виктория Федоровна.
— Она влиятельна?
— Очень! У нее мощные связи. Ведь она — Виктория Мелита Саксен-Кобург-Готская, внучка по отцу — королевы Виктории, а по матери — императора Александра Второго, дочь правящего герцога Саксен-Кобурга-Гота. Первым браком она была за кузеном — великим герцогом Гессенским Эрнстом Людвигом, то есть стала великой герцогиней. На этом браке настояла всесильная бабушка королева Англии. На ее пышной свадьбе присутствовали представители почти всех королевских семей Европы, с которыми герцогиня поддерживает тесные отношения по сей день. Кстати, накануне свадьбы Мелиты было объявлено о помолвке младшей сестры великого герцога Эрни Алисы с наследником русского престола Николаем Вторым. Брак Мелиты не был счастливым, супруги не ладили, даже иногда дрались. После того как Виктория застала супруга в постели с сыном слуги, отношения закончились, но на развод Мелита не решалась до смерти королевы Виктории, которая всё знала, но согласия на развод не давала из-за Елизаветы — своей любимой правнучки. Великую английскую королеву боялись все в Европе… Развод правящего великого герцога Гессенского с супругой вызвал огромный скандал, Николай писал матушке, что даже смерть была бы лучшим выходом, чем позор в виде развода.
— Шекспировские страсти!
— Да. Я с Викторией Федоровной в крайне напряженных отношениях, даже враждебных, но то, что она незаурядная, фантастическая женщина, мощная личность — несомненно.
В 33-м году стали носиться слухи, что Император Всероссийский Кирилл Первый имеет интимную связь с некоей дамой в Париже. Кирилов краем уха слышал эту сплетню. Естественно, и Государыня Императрица Виктория Федоровна была посвящена. Люди, знавшие ее, говорили, что этот удар она перенесла с удивительным мужеством, сохраняя ради детей видимость семейной жизни.
Удар был особенно непереносим, учитывая всю историю их отношений. Виктория познакомилась с великим князем в 1891 году, когда она впервые прибыла с матерью в Петербург, и моментально между ними возникла искренняя и глубокая привязанность. Однако брак был невозможен: российское гражданское право и Церковь запрещали брак между близкими родственниками, а Кирилл и Виктория были двоюродными братом и сестрой. В случае брака Виктория — «Даки» — «солнышко, голубушка», как ее звали в королевской семье, — должна была бы принять православие, к чему она была не готова. Наконец, ее мать Мария Александровна, жена герцога Эдинбургского, была против брака с кем-то из дома Романовых, зная о традиции великих князей иметь любовниц… Однако Мелита сумела пережить все тяготы навязанного брака с Эрнстом Людвигом и после смерти своей крестной матери королевы Виктории развелась с великим герцогом Гессенским, чтобы соединить свою жизнь с великим князем Кириллом. Эта стройная молодая женщина с фиалковыми глазами и «уверенностью императрицы» не отступала перед непреодолимыми трудностями. Брак был совершен без разрешения короля Эдуарда VII, то есть противозаконно, так же, как и без разрешения и вопреки воле Николая Второго. Помимо этого, невеста не собиралась принимать православие. Николай заявил, что не признает брака, Кирилл был уволен со службы в императорском флоте, лишен императорских выплат, звания флигель-адъютанта. Ему был запрещен въезд в Россию. И только в 1907 году, когда родилась первая дочь — Мария, Мелита перешла из англиканской церкви в православие, а затем восстановилось положение Кирилла, семья была приглашена в Россию. Виктория Федоровна была сильной личностью, фон Лампе был прав. Так же, как и в том, что здесь все против всех. Русская эмиграция!
— Слава Богу, я не состою ни в каких организациях!
— Да, это вас спасает и от всех этих дрязг, и от бдительного ока нынешней политической полиции. Эти — не такие шутники, как в Версальской республике. Кстати, тогда, в наивные времена, когда меня взяли в первый раз — в 25-м, я понял, что мерилом моего воспитания можно считать тот момент, когда в тюрьме у немцев после прогулки по коридору надзиратель закрывал за мною двери камеры на замок, я сказал ему: «данке». Что говорить, мы русские — смешно звучит из моих уст, но я действительно русский. По-немецки говорю очень плохо, начал с трудом изучать язык предков здесь, в Германии. Мой прадед из Гамбурга, но в семье никогда по-немецки не говорили, только по-русски. Да, так вот, мы, русские, всюду, даже в изгнании не можем не переругаться, не доносить друг на друга. Особенно в эмиграции, где мы абсолютно одиноки, несмотря на ту или иную меру гостеприимства, которое оказали нам приютившие нас страны, в лучшем случае нас не понимают. Давайте расплачиваться.
Он вышли на улицу. Солнце бушевало.
— А вот и мое авто. — Фон Лампе положил руки на руль прислоненного к стене велосипеда. — На собственный транспорт денег, естественно, нет, да и такси разорительны, хотя среди таксистов много офицеров, они бы меня и бесплатно подвезли. Но, знаете ли, совестно. Они тоже полунищие и совершенно обескураженные от поворота судьбы: из высшего общества — в таксисты. Или в вышибалы. Вот Ивану Георгиевичу Эрдели повезло. Работал шофером. А сейчас — пианист-аккомпаниатор в Париже. Кстати, он также выпускник Николаевского кавалерийского. Как и вы, если не ошибаюсь. Легендарная личность… А этот конь с колесами — по средствам, и для здоровья полезно. Пройдемся, если есть время? Давно не встречал соотечественника, никак не связанного со мной ни служебными обязанностями, ни враждебными эмоциями. Вы здесь давно?
— Пожалуй, лет пять будет. После Принцевых островов был в Болгарии, в Сербии.
— Наш привычный крестный маршрут. Работа есть?
— Постоянной сейчас нет. Были некоторые заработки, но, полагаю, сегодня они закончились. Жена работает. Официанткой в «Леоне». И убирает там. Ещё и «Красный Крест» подкидывает. Но всё меньше и меньше…
— То есть на грани нищеты. Но вы никогда не обращались в РОВС за помощью, ни к нам, ни в наши благотворительные общества.
— Не умею просить. Прямо беда. Иногда знаю, что надо. Только соберусь, а язык не поворачивается.
— Да и они ныне без гроша. Я как-то осознал, что, помимо бытовых забот о соотечественниках в РОВСе, могу быть полезен России, если начну собирать воспоминания, документы о нашей трагедии, об исходе. Начал ещё давно, до катастрофы, но всё сгинуло в Харькове. Здесь же решил продолжить с попытки публикации «Записок» Петра Николаевича. Это был бы хороший ответ на «Очерки русской смуты». Хорошо поработал в архиве Главнокомандующего. Затем решил продолжить — воспоминаний много — публиковать сборники «Белый архив». И воспоминаний много, и русских издательств расплодилось в Европе немерено. Русская диаспора принципиально не желает ассимилироваться. Да и бывшим лидерам нашего движения надо было мирно выяснить свои отношения. Всё было, даже всеобщее желание. Кроме денег. Я обил все пороги благотворительных и других обществ. Писал меценатам, промышленникам. Даже Рахманинову написал. Наконец, получил типографские услуги в издательстве «Медный всадник» герцога Лейхтенбергского. Чтобы всё оплатить, удалось уговорить герцогиню пожертвовать на издание свой фамильный сервиз. Так что… Пошли бы в кинематограф. Там можно что-то заработать.
— Знаю. Встретил недавно там Шкуро. Он снимается.
— Да и я хорошо там подзаработал. И статистом, и консультантом. Режиссеры ничего не понимают в русских реалиях. Правда, Александр Павлович Кутепов издал приказ, запрещающий русским офицерам сниматься в фильмах, порочащих русскую историю. А поди разбери, что порочит, а что — нет. Порочит нашу историю сама история, правда о ней. Однако красивая ложь — ещё хуже, унизительнее. У меня с Александром Павловичем плохие были отношения. Он находился в противостоянии с Врангелем, которого я горячо поддерживал. Кутепов был мощной личностью, одним из столпов Белого движения. Все его уважали. И боялись, с ним не забалуешь! Но с Петром Николаевичем они не сжились: два медведя в одной берлоге. Плюс Кутепов не терпел советов. Когда я, по просьбе барона, попросил его быть осторожнее, осмотрительнее — чекисты обнаглели и шуруют по всей Европе, он подвергает себя опасности и так далее, — то он рассвирепел. Может, поэтому материальная помощь Второму отделу РОВСа при нем полностью прекратилась. Когда же он пропал (наверняка убит или похищен), Миллер помощь возобновил в минимальных размерах, но запрет сниматься не отменил. Поэтому приходится партизанить. С моим черепом и усами пользуюсь популярностью как статист. Впрочем, вас это распоряжение не касается. Вы не член РОВСа… Да, «Белый архив» и все другое, сохраненное для потомства, будет главной моей заслугой перед историей. Ну, а вторая задача: наша старая эмиграция должна использовать свою способность к организации и свое знание обстановки, чтобы помочь эмиграции новой. Этим она выполняла бы, быть может, свой последний долг перед Родиной. А из России побегут. Все, кто спасется. Сталин начинает делать то, что должны были сделать мы. Я об этом уже не раз говорил, в частности Кусонскому. Он уничтожает старую гвардию — не только как своих конкурентов, но как тех, кто умеет мыслить, имеет мужество бороться за свою идею, пусть и ложную, фальшивую; кто не знает компромиссов, не умеет предавать, кто на расстреле будет кричать революционные лозунги и славить своего убийцу Сталина…
— Как здесь у стены или в камере будут кричать «Хайль Гитлер!»
— Останутся тряпки, безмолвные и убогие. Кстати… Э-э… Анатолий Алексеевич, вы бы поосторожнее. Не надо об этом вслух. Вы, поверьте, мне симпатичны: надо же, фуражку сбить! … Так я вам скажу: последний раз, когда я сидел в кутузке, это было меньше года назад, моя девочка, дочь Женя, уходила… У нее был туберкулез. Ей девятнадцати не было…
— Но сейчас же лечат туберкулез!
— Лечат. Но это дорого стоит. Мы с женой залезли в долги по уши. Но нам всё равно не хватало. Когда уже стало безнадежно, мы решили отправить ее в Баварию. Там воздух другой… Помочь взялся один наш друг, он был шофером в датском посольстве. Короче, в посольской машине нас задержали, а меня, как шпиона, обвинили в попытке бегства из страны на дипломатическом авто. Поэтому тогда я и загремел. А девочка умирала. Надо сказать, что очень многие, даже мои недоброжелатели из Монархического совета, даже Бискупский, да и немецкие влиятельные люди писали, просили меня отпустить. Хотя бы попрощаться с дочкой… И меня освободили. Я успел… В последнюю минуту… Так вот, перед тем как меня отпустили, ко мне пришли. Из политической полиции. Geheime Staatspolizei. Это серьезные господа. Они поставили условие. Я согласился. Мне ничего не оставалось. Правда, я сказал, что сообщать о своих офицерах не буду. Да их это и не очень интересовало. Эти вежливые господа из Gestapo — не горлопаны из СА. Те могли отдубасить, изувечить. Но я их не боялся. А этих — испугался. Сильно испугался. И понял, что без сотрудничества с ними наш РОВС — не жилец. Один из вопросов, который мне задали, был: как я думаю, пойдет ли наша офицерская эмиграция и я лично с германской армией против большевиков в случае войны с Советами. Я ответил утвердительно. И не из-за страха, а по совести. Не сомневаюсь, барон Врангель пошел бы с кем угодно. Да и вы, думаю, полковник. Хотя это — фантазии. Дело до драки не дойдет. Уж больно они похожи — наци и совдепия. Скорее, будет крепкая мужская дружба. К чему это я? Да, так берегите себя. Не связывайтесь с ними. Господа из гестапо — страшные люди. Это я нутром почуял.
Кирилов вдруг понял, что перестал слушать, вернее, слышать фон Лампе. Ему стало жутко. Так с ним случалось на фронте, когда им овладевал животный ужас, то есть необъяснимый, казалось бы, беспричинный страх, схожий с тем, который охватывает животных, побуждая их бежать из насиженных мест; тот страх, который ощущается не сознанием, а в животе, внезапно опустевшем и похолодевшем. Этот интуитивный ужас, ощущение, что в тебя целятся, тебя что-то настигает, спасал его, толкая внезапно изменить направление движения, покинуть окоп за несколько секунд до попадания в него снаряда, залечь… Вот и сейчас ему нестерпимо захотелось домой, так, как будто приспичило в туалет. Ведь, вернувшись из Мюнхена, он Марусю не видел. Он как-то даже не подумал о ней… Лампе, видимо, заметил изменение в поведении своего собеседника.
— Не смею больше задерживать, Анатолий Алексеевич. Всего доброго. Запомните, меня легко найти в РОВСе. Буду искренне рад вас видеть и чем-то помочь. Прощайте.
Кирилов раскланялся и, еле сдерживая себя, чтобы не побежать, устремился к дому. У подъезда стояла консьержка, она что-то сказала Кирилову, но он, не слушая ее, взлетел на свой третий этаж. Дверь в квартиру была открыта. Кирилов напрягся, стараясь двигаться медленно и бесшумно, вошел. Рука автоматически попыталась нащупать в заднем кармане револьвер, но он тут же вспомнил, что, по возвращении, оставил его дома под подушкой.
